Василий Макарович Шукшин. Верую

По воскресеньям наваливалась особенная тоска. Какая-то нутряная, едкая...

Максим физически чувствовал ее, гадину: как если бы неопрятная, не совсем здоровая баба, бессовестная, с тяжелым запахом изо рта, обшаривала его всего руками - ласкала и тянулась поцеловать.

- Опять! .. Навалилась.

- 0! .. Господи... Пузырь: туда же, куда и люди,- тоска,- издевалась жена Максима, Люда, неласковая, рабочая женщина: она не знала, что такое тоска.- С чего тоска-то?

Максим Яриков смотрел на жену черными, с горячим блеском глазами... Стискивал зубы.

- Давай матерись. Полайся - она, глядишь, пройдет, тоска-то. Ты лаяться-то мастер.

Максим иногда пересиливал себя - не ругался. Хотел, чтоб его поняли.

- Не поймешь ведь.

- Почему же я не пойму? Объясни, пойму.

- Вот у тебя все есть руки, ноги... и другие органы. Какого размера - это другой вопрос, но все, так сказать, на месте. Заболела нога - ты чувствуешь, захотела есть - налаживаешь обед... Так?

- Ну.

Максим легко снимался с места (он был сорокалетний легкий мужик, злой и порывистый, никак не мог измотать себя на работе, хоть работал много), ходил по горнице, и глаза его свирепо блестели.

- Но у человека есть также - душа! Вот она, здесь,- болит! - Максим показывал на грудь.- Я же не выдумываю! Я элементарно чувствую - болит.

- Больше нигде не болит?

- Слушай! - взвизгивал Максим.

- Раз хочешь понять, слушай!

Если сама чурбаком уродилась, то постарайся хоть понять, что бывают люди с душой.

Я же не прошу у тебя трешку на водку, я же хочу... Дура! - вовсе срывался Максим, потому что вдруг ясно понимал: никогда он не объяснит, что с ним происходит, никогда жена Люда не поймет его. Никогда!

Распори он ножом свою грудь, вынь и покажи в ладонях душу, она скажет - требуха.

Да и сам он не верил в такую-то - в кусок мяса.

Стало быть, все это - пустые слова. Чего и злить себя?

- Спроси меня напоследок: кого я ненавижу больше всего на свете?

Я отвечу: людей, у которых души нету. Или она поганая.

С вами говорить - все равно что об стенку головой биться.

- Ой, трепло!

- Сгинь с глаз!

- А тогда почему же ты такой злой, если у тебя душа есть?

- А что, по-твоему, душа-то - пряник, что ли? Вот она как раз и не понимает, для чего я ее таскаю, душа-то, и болит. А я злюсь поэтому. Нервничаю.

- Ну и нервничай, черт с тобой! Люди дождутся воскресенья-то да отдыхают культурно... В кино ходют. А этот - нервничает, видите ли. Пузырь.

Максим останавливался у окна, подолгу стоял неподвижно, смотрел на улицу.

Зима. Мороз. Село коптит в стылое ясное небо серым дымом - люди согреваются.

Пройдет бабка с ведрами на коромысле, даже за двойными рамами слышно, как скрипит под ее валенками тугой, крепкий снег. Собака залает сдуру и замолкнет - мороз.

Люди - по домам, в тепле. Разговаривают, обед налаживают, обсуждают ближних... Есть - выпивают, но и там веселого мало.

Максим, когда тоскует, не философствует, мысленно ни о чем не просит, чувствует боль и злобу.

И злость эту свою он ни к кому не обращает, не хочется никому по морде дать и не хочется удавиться.

Ничего не хочется - вот где сволочь-маета! И пластом, недвижно лежать - тоже не хочется.

И водку пить не хочется, не хочется быть посмешищем, противно. Случалось, выпивал...

Пьяный начинал вдруг каяться в таких мерзких грехах, от которых и людям и себе потом становилось нехорошо.

Один раз спьяну бился в милиции головой о6 стенку, на которой наклеены были всякие плакаты, ревел - оказывается: он и какой-то еще мужик, они вдвоем изобрели мощный двигатель величиной со спичечную коробку и чертежи передали американцам.

Максим сознавал, что это - гнусное предательство, что он - "научный Власов", просил вести его под конвоем в Магадан. Причем он хотел идти туда непременно босиком.

- Зачем же чертежи-то передал? - допытывался старшина.- И кому!!!

Этого Максим не знал, знал только, что это - "хуже Власова". И горько плакал.

В одно такое мучительное воскресенье Максим стоял у окна и смотрел на дорогу. Опять было ясно и морозно, и дымились трубы.

"Ну, и что? - сердито думал Максим.- Так же было сто лет назад. Что нового-то? И навсегда так будет. Вон парнишка идет, Ваньки Малофеева сын... А я помню самого Ваньку, когда он вот такой же ходил, и сам я такой был. Потом у этих - свои такие же будут. А у тех свои... И все? А зачем?"

Совсем тошно стало Максиму... Он вспомнил, что к Илье Лапшину приехал в гости родственник жены, а родственник тот - поп. Самый натуральный поп - с волосьями.

У попа что-то такое было с легкими - болел. Приехал лечиться. А лечился он барсучьим салом, барсуков ему добывал Илья.

У попа было много денег, они с Ильей часто пили спирт. Поп пил только спирт.

Максим пошел к Лапшиным. Илюха с попом сидели как раз за столом, попивали спирт и беседовали. Илюха был уже на развезях - клевал носом и бубнил, что в то воскресенье, не в это, а в то воскресенье он принесет сразу двенадцать барсуков.

- Мне столько не надо. Мне надо три хороших жирных.

- Я принесу двенадцать, а ты уж выбирай сам - каких. Мое дело принести. А ты уж выбирай сам, каких получше. Главное, чтоб ты оздоровел... А я их тебе приволоку двенадцать штук...

Попу было скучно с Илюхой, и он обрадовался, когда пришел Максим.

- Что? - спросил он.

- Душа болит,- сказал Максим.- Я пришел узнать: у верующих душа болит или нет?

- Спирту хочешь?

- Ты только не подумай, что я пришел специально выпить. Я могу, конечно, выпить, но я не для того пришел. Мне интересно знать, болит у тебя. когда-нибудь душа или нет?

Поп налил в стаканы спирт, придвинул Максиму один стакан и графин с водой.

- Разбавляй по вкусу.

Поп был крупный шестидесятилетний мужчина, широкий в плечах, с огромными руками.

Даже не верилось, что у него - что-то там с легкими.

И глаза у попа - ясные, умные. И смотрит он пристально, даже нахально.

Такому - не кадилом махать, а от алиментов скрываться.

Никакой он не благостный, не постный - не ему бы, не с таким рылом, горести и печали человеческие - живые, трепетные нити - распутывать.

Однако - Максим сразу это почувствовал - с попом очень интересно.

- Душа болит?

- Болит.

- Так. - Поп выпил и промокнул губы крахмальной скатертью, уголочком.

- Начнем подъезжать издалека. Слушай внимательно, не перебивай.- Поп откинулся на спинку стула, погладил бороду и с удовольствием заговорил.

- Как только появился род человеческий, так появилось зло.

Как появилось зло, так появилось желание бороться с ним, со злом то есть.

Появилось добро.

Значит, добро появилось только тогда, когда появилось зло.

Другими словами, есть зло - есть добро, нет зла - нет добра. Понимаешь меня?

- Ну, ну.

- Не понукай, ибо не запряг еще.- Поп, видно, обожал порассуждать вот так вот - странно, далеко и безответственно.

- Что такое Христос? Это воплощенное добро, призванное уничтожить зло на земле.

Две тыщи лет он присутствует среди людей, как идея,- борется со злом.

Илюха заснул за столом.

- Две тыщи лет именем Христа уничтожается на земле зло, но конца этой войне не предвидится.

- Не кури, пожалуйста. Или отойди вон к отдушине и смоли.

Максим погасил о подошву цигарку и с интересом продолжал слушать.

- Чего с легкими-то? - поинтересовался для вежливости.

- Болят, - кратко и неохотно пояснил поп.

- Барсучатина-то помогает?

-Помогает. Идем дальше, сын мой занюханный...

-Ты что? - удивился Максим.

-Я просил не перебивать меня.

-Я насчет легких спросил...

- Ты спросил: отчего болит душа? Я доходчиво рисую тебе картину мироздания, чтобы душа твоя обрела покой.

Внимательно слушай и постигай.

Итак, идея Христа возникла из желания победить зло. Иначе - зачем?

Представь себе: победило добро. Победил Христос... Но тогда - зачем он нужен?

Надобность в нем отпадает. Значит, это не есть нечто вечное, непреходящее, а есть временное средство, как диктатура пролетариата.

Я же хочу верить в вечность, в вечную огромную силу и в вечный порядок, который будет.

-В коммунизм, что ли?

-Что коммунизм?

- В коммунизм веришь?

- Мне не положено. Опять перебиваешь!

- Все. Больше не буду. Только ты это... понятней маленько говори. И не торопись.

- Я говорю ясно: хочу верить в вечное добро, в вечную справедливость, в вечную Высшую силу, которая все это затеяла на земле.

Я хочу познать эту силу и хочу надеяться, что сила эта - победит. Иначе - для чего все? А? Где такая сила? - Поп вопросительно посмотрел на Максима.- Есть она?

Максим пожал плечами.

- Не знаю.

-Я тоже не знаю.

-Вот те раз!..

- Вот те два. Я такой силы не знаю.

Возможно, что мне, человеку, не дано и знать ее, и познать, и до конца осмыслить. В таком случае - я отказываюсь понимать свое пребывание здесь на земле.

Вот это как раз я и чувствую, и ты со своей больной душой пришел точно по адресу: у меня тоже болит душа.

Только ты пришел за готовеньким ответом, а я сам пытаюсь дочерпаться до дна, но - это океан.

И стаканами нам его не вычерпать. И когда мы глотаем вот эту гадость...- Поп выпил спирт, промокнул скатертью губы.

- Когда мы пьем это, мы черпаем из океана в надежде достичь дна.

Но - стаканами, стаканами сын мой! Круг замкнулся - мы обречены.

-Ты прости меня... Можно я одно замечание сделаю?

-Валяй.

- Ты какой-то... интересный поп. Разве такие попы бывают?

- Я - человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Так сказал один знаменитый безбожник, сказал очень верно. Несколько самонадеянно, правда, ибо при жизни никто его за бога и не почитал.

-Значит, если я тебя правильно понял, бога нет?

-Я сказал - нет. Теперь я скажу - да, есть.

Налей-ка мне, сын мой, спирту, разбавь стакан на двадцать пять процентов водой и дай мне. И себе тоже налей. Налей, сын мой простодушный, и да увидим дно! - Поп выпил.

-Теперь я скажу, что бог - есть. Имя ему - Жизнь.

В этого бога я верую. Э

то - суровый, могучий Бог.

Он предлагает добро и зло вместе - это, собственно, и есть рай.

Чего мы решили, что добро должно победить зло? Зачем?

Мне же интересно, например, понять, что ты пришел ко мне не истину выяснять, а спирт пить. И сидишь тут, напрягаешь глаза - делаешь вид, что тебе интересно слушать...

Максим пошевелился на стуле.

- Не менее интересно понять мне, что все-таки не спирт тебе нужен, а истина.

И уж совсем интересно, наконец, установить: что же верно?

Душа тебя привела сюда или спирт? Видишь, я работаю башкой, вместо того чтобы просто пожалеть тебя, сиротиночку мелкую.

Поэтому, в соответствии с этим моим богом, я говорю: душа болит? Хорошо. Xopoшo!

Ты хоть зашевелился, ядрена мать!

А то бы тебя с печки не стащить о равновесием-то душевным.

Живи, сын мой, плачь и приплясывай.

Не бойся, что будешь языком сковородки лизать на том свете, потому что ты уже здесь, на этом свете, получишь сполна и рай, и ад.- Поп говорил громко, лицо его пылало, он вспотел.

- Ты пришел узнать: во что верить?

Ты правильно догадался: у верующих душа не болит.

Но во что верить?

Верь в Жизнь.

Чем все это кончится, не знаю.

Куда все устремилось, тоже не знаю.

Но мне крайне интересно бежать со всеми вместе, а если удастся, то и обогнать других...

3ло? Ну - зло.

Если мне кто-нибудь в этом великолепном соревновании сделает бяку в виде подножки, я поднимусь и дам в рыло.

Никаких - "подставь правую".

Дам в рыло, и баста.

- А если у него кулак здоровей?

-Значит, такая моя доля - за ним бежать.

-А куда бежим-то?

- На кудыкину гору. Какая тебе разница - куда? Все в одну сторону - добрые и злые.

- Что-то я не чувствую, чтобы я устремлялся куда-нибудь,- сказал Максим.

- Значит, слаб в коленках. Паралитик. Значит, доля такая - скулить на месте.

Максим стиснул зубы... Въелся горячим злым взглядом в попа.

- За что же мне доля такая несчастная?

- Слаб. Слаб, как... вареный петух. Не вращай глазами.

- Попяра!.. А если я счас, например, тебе дам разок по лбу, то как?

Поп громко, густо - при больных-то легких! - расхохотался.

- Видишь! - показал он свою ручищу.- Надежная: произойдет естественный отбор.

- А я ружье принесу.

- А тебя расстреляют. Ты это знаешь, поэтому ружье не принесешь, ибо ты слаб.

- Ну - ножом пырну. Я могу.

- Получишь пять лет. У меня поболит с месяц и заживет. Ты будешь пять лет тянуть.

- Хорошо, тогда почему же у тебя у самого душа болит?

- Я болен, друг мой. Я пробежал только половину дистанции и захромал. Налей.

Максим налил.

- Ты самолетом летал? - спросил поп. - Летал. Много раз.

-А я летел вот сюда первый раз. Грандиозно! Когда я садился в него, я думал: если этот летающий барак навернется, значит, так надо. Жалеть и трусить не буду.

Прекрасно чувствовал себя всю дopory! А когда он меня оторвал от земли и понес, я даже погладил по боку - молодец.

В самолет верую.

Вообще в жизни много справедливого.

Вот жалеют: Есенин мало прожил. Ровно - с песню.

Будь она, эта песня, длинней, она не была бы такой щемящей. Длинных песен не бывает.

-А у вас в церкви... как заведут...

- У нас не песня, у нас - стон.

Нет, Есенин... Здесь прожито как раз с песню. Любишь Есенина?

-Люблю.

-Споем?

- Я не умею.

- Слегка поддерживай, только не мешай.

И поп загудел про клен заледенелый, да так грустно и умно как-то загудел, что и правда - защемило в груди. На словах "ах, и сам я нынче чтой-то стал нестойкий" поп ударил кулаком в столешницу и заплакал и затряс гривой.

- Милый, милый!.. Любил крестьянина!.. Жалел! Милый!.. А я тебя люблю. Справедливо? Справедливо. Поздно? Поздно...

Максим чувствовал, что он тоже начинает любить попа.

-Отец! Отец... Слушай сюда!

-Не хочу! - плакал поп.

-Слушай сюда, колода!

-Не хочу! Ты слаб в коленках...

-Я таких, как ты, обставлю на первом же километре! Слаб в коленках... Тубик.

-Молись! - Поп встал.- Повторяй за мной...

-Пошел ты!..

Поп легко одной рукой поднял за шкирку Максима, поставил рядом с собой.

-Повторяй за мной: верую!

-Верую! - сказал Максим.

- Громче! Торжественно: ве-рую! Вместе: ве-ру-ю-yl

- Ве-ру-ю-у! - заблажили вместе. Дальше поп один привычной скороговоркой зачастил:

- В авиацию, в механизацию сельского хозяйства, в научную революцию-у! В космос и невесомость! Ибо это объективно-o! Вместе! За мной! ..

Вместе заорали: - Ве-ру-ю-у!

- Верую, что скоро все соберутся в большие вонючие города!

Верую, что задохнутся там и побегут опять в чисто поле!.. Верую!

- Верую-у!

- В барсучье сало, в бычачий рог, в стоячую оглоблю-у! В плоть и мякоть телесную-y!..

...Когда Илюха Лапшин продрал глаза, он увидел: громадина поп мощно кидал по горнице могучее тело свое, бросался с маху вприсядку и орал и нахлопывал себя по бокам и по груди:

Эх, верую, верую!
Ту-ды, ту-ды, ту-ды - раз!
Верую, верую!
М-па, м-па м-па - два!
Верую, верую!

А вокруг попа, подбоченясь, мелко работал Максим Яриков и бабьим голосом громко вторил:

У-тя, у-тя, у-тя - три!
Верую, верую!
Е-тя, е-тя - все четыре!

- За мной! - восклицал поп.

- Верую! Верую!

Максим пристраивался в затылок попу, они, приплясывая, молча совершали круг по избе, потом поп опять бросался вприсядку, как в прорубь, распахивал руки... Половицы гнулись.

Эх, верую, верую!
Ты-на, ты-на, ты-на - пять!
Все оглобельки - на ять!
Верую! Верую!
А где шесть, там и шерсть!
Верую! Верую!

Оба, поп и Максим, плясали с такой с какой-то злостью, с таким остервенением, что не казалось и странным, что они - пляшут. Тут - или плясать, или уж рвать на груди рубаху и плакать, и скрипеть зубами.

Илюха посмотрел-посмотрел на них и пристроился плясать, тоже. Но он только время от времени тоненько кричал: "Их-xal! Их-ха!" Он не знал слов.

Рубаха на попе - на спине - взмокла, под рубахой могуче шевелились бугры мышц: он, видно, не знал раньше усталости вовсе, и болезнь не успела еще перекусить тугие его жилы. Их, наверно, не так легко перекусить: раньше он всех барсуков слопает. А надо будет, если ему посоветуют, попросит принести волка пожирнее - он так просто не уйдет.

- За мной! - опять велел поп.

И трое во главе с яростным, раскаленным попом пошли, приплясывая, кругом, кругом. Потом поп, как большой тяжелый зверь, опять прыгнул на середину круга, прогнул половицы... На столе задребезжали тарелки и стаканы.

- Эх, верую! Верую!

Спрашивайте в библиотеках и книжных магазинах:
"В.М. Шукшин. Избранное".
Василий Шукшин "Светлые души"