По воскресеньям наваливалась особенная тоска. Какая-то нутряная, едкая...
Максим физически чувствовал ее, гадину: как если бы неопрятная, не совсем здоровая баба, бессовестная, с тяжелым запахом изо рта, обшаривала его всего руками - ласкала и тянулась поцеловать.
- Опять! .. Навалилась.
- 0! .. Господи... Пузырь: туда же, куда и люди,- тоска,- издевалась жена Максима, Люда, неласковая, рабочая женщина: она не знала, что такое тоска.- С чего тоска-то?
Максим Яриков смотрел на жену черными, с горячим блеском глазами... Стискивал зубы.
Максим иногда пересиливал себя - не ругался. Хотел, чтоб его поняли.
- Не поймешь ведь.
- Почему же я не пойму? Объясни, пойму.
- Вот у тебя все есть руки, ноги... и другие органы. Какого размера - это другой вопрос, но все, так сказать, на месте. Заболела нога - ты чувствуешь, захотела есть - налаживаешь обед... Так?
- Ну.
Максим легко снимался с места (он был сорокалетний легкий мужик, злой и порывистый, никак не мог измотать себя на работе, хоть работал много), ходил по горнице, и глаза его свирепо блестели.
- Но у человека есть также - душа! Вот она, здесь,- болит! - Максим показывал на грудь.- Я же не выдумываю! Я элементарно чувствую - болит.
- Больше нигде не болит?
- Слушай! - взвизгивал Максим.
- Раз хочешь понять, слушай!
Если сама чурбаком уродилась, то постарайся хоть понять, что бывают люди с душой.
Я же не прошу у тебя трешку на водку, я же хочу... Дура! - вовсе срывался Максим, потому что вдруг ясно понимал: никогда он не объяснит, что с ним происходит, никогда жена Люда не поймет его. Никогда!
Распори он ножом свою грудь, вынь и покажи в ладонях душу, она скажет - требуха.
Да и сам он не верил в такую-то - в кусок мяса.
Стало быть, все это - пустые слова. Чего и злить себя?
- Спроси меня напоследок: кого я ненавижу больше всего на свете?
Я отвечу: людей, у которых души нету. Или она поганая.
С вами говорить - все равно что об стенку головой биться.
- Ой, трепло!
- Сгинь с глаз!
- А тогда почему же ты такой злой, если у тебя душа есть?
- А что, по-твоему, душа-то - пряник, что ли? Вот она как раз и не понимает, для чего я ее таскаю, душа-то, и болит. А я злюсь поэтому. Нервничаю.
- Ну и нервничай, черт с тобой! Люди дождутся воскресенья-то да отдыхают культурно... В кино ходют. А этот - нервничает, видите ли. Пузырь.
Максим останавливался у окна, подолгу стоял неподвижно, смотрел на улицу.
Зима. Мороз. Село коптит в стылое ясное небо серым дымом - люди согреваются.
Пройдет бабка с ведрами на коромысле, даже за двойными рамами слышно, как скрипит под ее валенками тугой, крепкий снег. Собака залает сдуру и замолкнет - мороз.
Люди - по домам, в тепле. Разговаривают, обед налаживают, обсуждают ближних... Есть - выпивают, но и там веселого мало.
Максим, когда тоскует, не философствует, мысленно ни о чем не просит, чувствует боль и злобу.
И злость эту свою он ни к кому не обращает, не хочется никому по морде дать и не хочется удавиться.
Ничего не хочется - вот где сволочь-маета! И пластом, недвижно лежать - тоже не хочется.
И водку пить не хочется, не хочется быть посмешищем, противно. Случалось, выпивал...
Пьяный начинал вдруг каяться в таких мерзких грехах, от которых и людям и себе потом становилось нехорошо.
Один раз спьяну бился в милиции головой о6 стенку, на которой наклеены были всякие плакаты, ревел - оказывается: он и какой-то еще мужик, они вдвоем изобрели мощный двигатель величиной со спичечную коробку и чертежи передали американцам.
Максим сознавал, что это - гнусное предательство, что он - "научный Власов", просил вести его под конвоем в Магадан. Причем он хотел идти туда непременно босиком.
- Зачем же чертежи-то передал? - допытывался старшина.- И кому!!!
Этого Максим не знал, знал только, что это - "хуже Власова". И горько плакал.
В одно такое мучительное воскресенье Максим стоял у окна и смотрел на дорогу. Опять было ясно и морозно, и дымились трубы.
"Ну, и что? - сердито думал Максим.- Так же было сто лет назад. Что нового-то? И навсегда так будет. Вон парнишка идет, Ваньки Малофеева сын... А я помню самого Ваньку, когда он вот такой же ходил, и сам я такой был. Потом у этих - свои такие же будут. А у тех свои... И все? А зачем?"
Совсем тошно стало Максиму... Он вспомнил, что к Илье Лапшину приехал в гости родственник жены, а родственник тот - поп. Самый натуральный поп - с волосьями.
У попа что-то такое было с легкими - болел. Приехал лечиться. А лечился он барсучьим салом, барсуков ему добывал Илья.
У попа было много денег, они с Ильей часто пили спирт. Поп пил только спирт.
Максим пошел к Лапшиным. Илюха с попом сидели как раз за столом, попивали спирт и беседовали. Илюха был уже на развезях - клевал носом и бубнил, что в то воскресенье, не в это, а в то воскресенье он принесет сразу двенадцать барсуков.
- Мне столько не надо. Мне надо три хороших жирных.
- Я принесу двенадцать, а ты уж выбирай сам - каких. Мое дело принести. А ты уж выбирай сам, каких получше. Главное, чтоб ты оздоровел... А я их тебе приволоку двенадцать штук...
Попу было скучно с Илюхой, и он обрадовался, когда пришел Максим.
- Что? - спросил он.
- Душа болит,- сказал Максим.- Я пришел узнать: у верующих душа болит или нет?
- Спирту хочешь?
- Ты только не подумай, что я пришел специально выпить. Я могу, конечно, выпить, но я не для того пришел. Мне интересно знать, болит у тебя. когда-нибудь душа или нет?
Поп налил в стаканы спирт, придвинул Максиму один стакан и графин с водой.
- Разбавляй по вкусу.
Поп был крупный шестидесятилетний мужчина, широкий в плечах, с огромными руками.
Даже не верилось, что у него - что-то там с легкими.
И глаза у попа - ясные, умные. И смотрит он пристально, даже нахально.
Такому - не кадилом махать, а от алиментов скрываться.
Никакой он не благостный, не постный - не ему бы, не с таким рылом, горести и печали человеческие - живые, трепетные нити - распутывать.
Однако - Максим сразу это почувствовал - с попом очень интересно.
- Начнем подъезжать издалека. Слушай внимательно, не перебивай.- Поп откинулся на спинку стула, погладил бороду и с удовольствием заговорил.
- Как только появился род человеческий, так появилось зло.
Как появилось зло, так появилось желание бороться с ним, со злом то есть.
Появилось добро.
Значит, добро появилось только тогда, когда появилось зло.
Другими словами, есть зло - есть добро, нет зла - нет добра. Понимаешь меня?
- Ну, ну.
- Не понукай, ибо не запряг еще.- Поп, видно, обожал порассуждать вот так вот - странно, далеко и безответственно.
- Что такое Христос? Это воплощенное добро, призванное уничтожить зло на земле.
Две тыщи лет он присутствует среди людей, как идея,- борется со злом.
Илюха заснул за столом.
- Две тыщи лет именем Христа уничтожается на земле зло, но конца этой войне не предвидится.
- Не кури, пожалуйста. Или отойди вон к отдушине и смоли.
Максим погасил о подошву цигарку и с интересом продолжал слушать.
- Чего с легкими-то? - поинтересовался для вежливости.
- Болят, - кратко и неохотно пояснил поп.
- Барсучатина-то помогает?
-Помогает. Идем дальше, сын мой занюханный...
-Ты что? - удивился Максим.
-Я просил не перебивать меня.
-Я насчет легких спросил...
- Ты спросил: отчего болит душа? Я доходчиво рисую тебе картину мироздания, чтобы душа твоя обрела покой.
Внимательно слушай и постигай.
Итак, идея Христа возникла из желания победить зло. Иначе - зачем?
Представь себе: победило добро. Победил Христос... Но тогда - зачем он нужен?
Надобность в нем отпадает. Значит, это не есть нечто вечное, непреходящее, а есть временное средство, как диктатура пролетариата.
Я же хочу верить в вечность, в вечную огромную силу и в вечный порядок, который будет.
-В коммунизм, что ли?
-Что коммунизм?
- В коммунизм веришь?
- Мне не положено. Опять перебиваешь!
- Все. Больше не буду. Только ты это... понятней маленько говори. И не торопись.
- Я говорю ясно: хочу верить в вечное добро, в вечную справедливость, в вечную Высшую силу, которая все это затеяла на земле.
Я хочу познать эту силу и хочу надеяться, что сила эта - победит. Иначе - для чего все? А? Где такая сила? - Поп вопросительно посмотрел на Максима.- Есть она?
Максим пожал плечами.
- Не знаю.
-Я тоже не знаю.
-Вот те раз!..
- Вот те два. Я такой силы не знаю.
Возможно, что мне, человеку, не дано и знать ее, и познать, и до конца осмыслить. В таком случае - я отказываюсь понимать свое пребывание здесь на земле.
Вот это как раз я и чувствую, и ты со своей больной душой пришел точно по адресу: у меня тоже болит душа.
Только ты пришел за готовеньким ответом, а я сам пытаюсь дочерпаться до дна, но - это океан.
И стаканами нам его не вычерпать. И когда мы глотаем вот эту гадость...- Поп выпил спирт, промокнул скатертью губы.
- Когда мы пьем это, мы черпаем из океана в надежде достичь дна.
Но - стаканами, стаканами сын мой! Круг замкнулся - мы обречены.
-Ты прости меня... Можно я одно замечание сделаю?
-Валяй.
- Ты какой-то... интересный поп. Разве такие попы бывают?
- Я - человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Так сказал один знаменитый безбожник, сказал очень верно. Несколько самонадеянно, правда, ибо при жизни никто его за бога и не почитал.
-Значит, если я тебя правильно понял, бога нет?
-Я сказал - нет. Теперь я скажу - да, есть.
Налей-ка мне, сын мой, спирту, разбавь стакан на двадцать пять процентов водой и дай мне. И себе тоже налей. Налей, сын мой простодушный, и да увидим дно! - Поп выпил.
-Теперь я скажу, что бог - есть. Имя ему - Жизнь.
В этого бога я верую. Э
то - суровый, могучий Бог.
Он предлагает добро и зло вместе - это, собственно, и есть рай.
Чего мы решили, что добро должно победить зло? Зачем?
Мне же интересно, например, понять, что ты пришел ко мне не истину выяснять, а спирт пить. И сидишь тут, напрягаешь глаза - делаешь вид, что тебе интересно слушать...
Максим пошевелился на стуле.
- Не менее интересно понять мне, что все-таки не спирт тебе нужен, а истина.
И уж совсем интересно, наконец, установить: что же верно?
Душа тебя привела сюда или спирт? Видишь, я работаю башкой, вместо того чтобы просто пожалеть тебя, сиротиночку мелкую.
Поэтому, в соответствии с этим моим богом, я говорю: душа болит? Хорошо. Xopoшo!
Ты хоть зашевелился, ядрена мать!
А то бы тебя с печки не стащить о равновесием-то душевным.
Живи, сын мой, плачь и приплясывай.
Не бойся, что будешь языком сковородки лизать на том свете, потому что ты уже здесь, на этом свете, получишь сполна и рай, и ад.- Поп говорил громко, лицо его пылало, он вспотел.
- Ты пришел узнать: во что верить?
Ты правильно догадался: у верующих душа не болит.
Но во что верить?
Верь в Жизнь.
Чем все это кончится, не знаю.
Куда все устремилось, тоже не знаю.
Но мне крайне интересно бежать со всеми вместе, а если удастся, то и обогнать других...
3ло? Ну - зло.
Если мне кто-нибудь в этом великолепном соревновании сделает бяку в виде подножки, я поднимусь и дам в рыло.
Никаких - "подставь правую".
Дам в рыло, и баста.
- А если у него кулак здоровей?
-Значит, такая моя доля - за ним бежать.
-А куда бежим-то?
- На кудыкину гору. Какая тебе разница - куда? Все в одну сторону - добрые и злые.
- Что-то я не чувствую, чтобы я устремлялся куда-нибудь,- сказал Максим.
- Значит, слаб в коленках. Паралитик. Значит, доля такая - скулить на месте.
Максим стиснул зубы... Въелся горячим злым взглядом
в попа.
- За что же мне доля такая несчастная?
- Слаб. Слаб, как... вареный петух. Не вращай глазами.
- Попяра!.. А если я счас, например, тебе дам разок по лбу, то как?
Поп громко, густо - при больных-то легких! - расхохотался.
- Видишь! - показал он свою ручищу.- Надежная: произойдет естественный отбор.
- А я ружье принесу.
- А тебя расстреляют. Ты это знаешь, поэтому ружье не принесешь, ибо ты слаб.
- Ну - ножом пырну. Я могу.
- Получишь пять лет. У меня поболит с месяц и заживет. Ты будешь пять лет тянуть.
- Хорошо, тогда почему же у тебя у самого душа болит?
- Я болен, друг мой. Я пробежал только половину дистанции и захромал. Налей.
Максим налил.
- Ты самолетом летал? - спросил поп. - Летал. Много раз.
-А я летел вот сюда первый раз. Грандиозно! Когда я садился в него, я думал: если этот летающий барак навернется, значит, так надо. Жалеть и трусить не буду.
Прекрасно чувствовал себя всю дopory! А когда он меня оторвал от земли и понес, я даже погладил по боку - молодец.
В самолет верую.
Вообще в жизни много справедливого.
Вот жалеют: Есенин мало прожил. Ровно - с песню.
Будь она, эта песня, длинней, она не была бы такой щемящей. Длинных песен не бывает.
-А у вас в церкви... как заведут...
- У нас не песня, у нас - стон.
Нет, Есенин... Здесь прожито как раз с песню. Любишь Есенина?
-Люблю.
-Споем?
- Я не умею.
- Слегка поддерживай, только не мешай.
И поп загудел про клен заледенелый, да так грустно и умно как-то загудел, что и правда - защемило в груди. На словах "ах, и сам я нынче чтой-то стал нестойкий" поп ударил кулаком в столешницу и заплакал и затряс гривой.
- Милый, милый!.. Любил крестьянина!.. Жалел! Милый!.. А я тебя люблю. Справедливо? Справедливо. Поздно? Поздно...
Максим чувствовал, что он тоже начинает любить попа.
-Отец! Отец... Слушай сюда!
-Не хочу! - плакал поп.
-Слушай сюда, колода!
-Не хочу! Ты слаб в коленках...
-Я таких, как ты, обставлю на первом же километре! Слаб в коленках... Тубик.
-Молись! - Поп встал.- Повторяй за мной...
-Пошел ты!..
Поп легко одной рукой поднял за шкирку Максима, поставил рядом с собой.
- Ве-ру-ю-у! - заблажили вместе. Дальше поп один привычной скороговоркой зачастил:
- В авиацию, в механизацию сельского хозяйства, в научную революцию-у! В космос и невесомость! Ибо это объективно-o! Вместе! За мной! ..
Вместе заорали: - Ве-ру-ю-у!
- Верую, что скоро все соберутся в большие вонючие города!
Верую, что задохнутся там и побегут опять в чисто поле!.. Верую!
- Верую-у!
- В барсучье сало, в бычачий рог, в стоячую оглоблю-у! В плоть и мякоть телесную-y!..
...Когда Илюха Лапшин продрал глаза, он увидел: громадина поп мощно кидал по горнице могучее тело свое, бросался с маху вприсядку и орал и нахлопывал себя по бокам и по груди:
Максим пристраивался в затылок попу, они, приплясывая, молча совершали круг по избе, потом поп опять бросался вприсядку, как в прорубь, распахивал руки... Половицы гнулись.
Эх, верую, верую!
Ты-на, ты-на, ты-на - пять!
Все оглобельки - на ять!
Верую! Верую!
А где шесть, там и шерсть!
Верую! Верую!
Оба, поп и Максим, плясали с такой с какой-то злостью, с таким остервенением, что не казалось и странным, что они - пляшут. Тут - или плясать, или уж рвать на груди рубаху и плакать, и скрипеть зубами.
Илюха посмотрел-посмотрел на них и пристроился плясать, тоже. Но он только время от времени тоненько кричал: "Их-xal! Их-ха!" Он не знал слов.
Рубаха на попе - на спине - взмокла, под рубахой могуче шевелились бугры мышц: он, видно, не знал раньше усталости вовсе, и болезнь не успела еще перекусить тугие его жилы. Их, наверно, не так легко перекусить: раньше он всех барсуков слопает. А надо будет, если ему посоветуют, попросит принести волка пожирнее - он так просто не уйдет.
- За мной! - опять велел поп.
И трое во главе с яростным, раскаленным попом пошли, приплясывая, кругом, кругом. Потом поп, как большой тяжелый зверь, опять прыгнул на середину круга, прогнул половицы... На столе задребезжали тарелки и стаканы.
- Эх, верую! Верую!
Спрашивайте в библиотеках и книжных магазинах: "В.М. Шукшин. Избранное".
+79156436208
+375296290856
alexey@us-in.net
@alexeyus2011
Independent Distributor